Сегодня мы принимали в редакции удивительного гостя. Он жил в буддийском монастыре в Тибете, консультировал по различным аспектам советско-индийских отношений премьер-министра Индии Индиру Ганди, работал в различных научных и практических учреждениях Индии, общался со многими высшими должностными лицами этой страны. Это Станислав Иванович Королев – доктор исторических наук и богословия, автор работ по этнопсихологии, в настоящее время – председатель Комиссии по исторической антропологии и этнопсихологии Совета по истории культуры при Президиуме РАН; в советское время он был генеральным секретарем конгресса историков в Москве, членом ученого совета Института психологии РАН.

– Станислав Иванович, Вы человек необычной судьбы – жили в общине буддийских монахов в Тибете, работали на строительстве электростанции в Индии, готовили встречи наших высших должностных лиц, в частности, А.Н. Косыгина с Индирой Ганди, объездили весь мир. Вам есть что рассказать нашему любознательному и искушенному читателю. Поделитесь наиболее примечательными воспоминаниями из своей личной истории.

– В 1961 году в Дели состоялся конгресс, посвященный 100-летию археологии в Азии. Я сопровождал в поездке на этот форум нашего ведущего археолога по азиатским вопросам Сергея Павловича Толстого, того самого, который открыл Хорезм. В Дели в гостинице, где мы остановились, один из номеров занимал профессор Милован с женой. А жена у него – Агата Кристи. И мы сидели за одним столом: С. П. Толстой – ученый с мировым именем, директор Института этнографии, Т.А. Трофимова – специалист по антропологии народов Поволжья, профессор Милован с Агатой Кристи и я. И отблеск славы этих людей упал на меня, поскольку я общался с ними. В 1962 году, когда я работал в индийском Институте математической статистики в Калькутте, начался индо-китайский конфликт в Гималаях. И директор Института, Прасанта Чандра Махаланобис, попросил меня съездить туда и кое-что узнать. Я пошел в советское консульство, где мне сказали, что я могу делать так, как считаю нужным, если в этом есть научная необходимость. Им было безразлично, куда я поеду. Тоталитарный режим, вопреки многим утверждениям, не подразумевал тотальную слежку за всеми людьми. А вот американское посольство, в отличие от советского, не пускало своих граждан в зону конфликта. Своих они контролировали очень сильно.

Возникла проблема: как мне попасть в Тибет? Предложили поехать в княжество Сикким. Оно тогда находилось под индийским протекторатом, и только позже, в 1975 году вошло в состав Индии в качестве ее нового штата. Диваном Сиккима, то есть премьер-министром, был тогда Ростом Джи. Это был парс, из индийских огнепоклонников. В свое время он дружил с мужем Индиры Ганди, который тоже был парсом. В Сиккиме я встретился с Ростом Джи. Он мне сказал, что в связи с напряженной ситуацией на границе с Китаем послать меня туда проводить полевые исследования он не может. И предложил мне пожить в буддийском монастыре на границе с Бутаном. Ростом Джи послал туда нарочного, который предупредил монахов, кто я и зачем еду. Ведь в это время в индийском правительстве всерьез обсуждался вопрос о войне с китайцами. Бои шли на севере страны в районе Кашмира – Ладака и на восточных границах Индии, там, где она соприкасается с Тибетом, по линии Мак-Магона.

– Что это за линия Мак-Магона?

– В индийском городе Симла в 1914 году состоялась английско-китайско-тибетская конференция, во время которой представитель Великобритании Мак-Магон и представитель местных властей Тибета Лончен Шатра обменялись секретными письмами и картами о линии восточного участка границы между Тибетом и Британской Индией. А затем нанесли ее на карты, приложенные к английскому проекту конвенции. Это и есть «линия Мак-Магона». Симлская конвенция обязывала китайское правительство не превращать Тибет в свою провинцию, не посылать туда войска и гражданских лиц. Правительство Китая отказалось ее признать.

– Станислав Иванович, что Вы делали в Тибете?

– Я занимался полевыми исследованиями среди народа, который назывался «лепча». Лепча – это такое тибето-бирманское племя земледельцев, пришедших сюда в VIII веке из Тибета. Они составляли большую часть населения Сиккима. Я проводил среди них полевую этнографическую работу, но при этом должен был сообщать индусам, что происходит на китайской стороне.

– Это была «работа в нагрузку»?

– Нет, просто мне дали возможность заниматься полевыми исследованиями в обмен на некоторую информацию, вот и все. Я ходил из монастыря много раз, мы ходили вдоль пограничной линии, раненых подбирали, хоронили убитых. Один раз я ездил в Лхасу на ослах, но в основном наши занятия проходили в самом монастыре.

– На каком языке Вы общались с монахами?

– Сначала мне дали англо-тибетский разговорник. Но настоятель монастыря хорошо говорил по-английски, и мы с ним общались на этом языке. А вообще-то там говорят на помеси всех северо-индийских языков и даже с вкраплениями персидских слов. Этот язык кто-то понимает, кто-то нет, кто-то догадывается… Понимание приходит постепенно, как в фильме «Особенности национальной охоты».

Интересно, что ни индийский, ни китайский патрули ни разу за время моего пребывания там меня не останавливали, документов не спрашивали, хотя я не маскировал, что европеец.

– Чем Вы это объясняете?

– Я не знаю, что там происходило на самом деле, но из китайских источников можно было понять, что конфликт между Индией и Китаем организовали некоторые заинтересованные силы. В 1955 году прошла Бандунгская конференция, на которой страны третьего мира решили объединиться вне ООН, а этого некоторые силы не могли допустить – так, во всяком случае, считали китайцы. Тогда очень напряженное положение было, потому что Хрущев объявил, что можно с помощью демократических выборов весь капиталистический мир сделать социалистическим. Мао Цзэдун считал, что ничего у него не получится.

– Хрущев решил опробовать на деле идею конвергенции двух систем?

– Причем идею конвергенции средствами социалистического убеждения против империализма. Честно говоря, очень дешевая была пропаганда.

Но что было интересно. Когда я приехал, настоятель монастыря мне сказал, что получил депешу от Ростом Джи, в которой ему сообщили, что я буду заниматься изучением народа лепча, что меня интересуют его обычаи. Но его удивило, что я выбрал такое нехорошее время для этого. Я прямо не стал ему сообщать о цели своего приезда и сказал так: «Вы начните, а я потом продолжу». – «Я понимаю, о чем идет речь, – ответил он, – здесь в основном промышляют швейцарцы. Они собирают информацию с обеих сторон и продают ее, соответственно, противоположной стороне. А главное – торгуют информацией в Европе, предлагая ее публицистам как сведения из источников, близких к чему-то и к кому-то»…– «Наверное, – говорю, – на это и рассчитывают люди, меня сюда пославшие».– «Главное для Вас дело – заниматься наукой, давайте мы ею и займемся», – заключил настоятель.

И я под его руководством занимался буддийскими практиками. Однако надо заметить, что у него самого было довольно-таки своеобразное отношение к буддизму. В Тибете есть научно-учебный институт классической буддологии. Отбор туда идет самый строгий. Причем, когда туда принимают, сразу предупреждают, что не допускается никаких самостоятельных мыслей, нужно только зазубривать то, что тебе диктуют, и подчиняться всем. И настоятель говорил мне, что не понимает, какое отношение этот Центральный буддийский институт имеет к буддизму. Если они хотят законсервировать буддизм, а затем гордиться тем, что он доступен только избранным – это понятно, но научить чему-то умному таким образом нельзя, потому что у людей нет возможности общаться и дискутировать между собой. Поэтому в этом институте учат тем глупостям, которые родились, наверное, вместе с глупостями, но не с буддизмом, говорил настоятель. 

Через два месяца я получил от Махаланобиса уведомление, что могу возвращаться. Настоятель мне сказал: «А куда ты торопишься? Давай им сведения в меньших объемах, чем сейчас, и будешь здесь сидеть, сколько тебе нужно». И мы договорились, что он будет контролировать потоки информации, их порционность и важность. И я продолжил у монахов обучаться физиогномистике, гаданию по рукам, всяким буддийским упражнениям. Это были не йоговские, а иные, очень своеобразные практики. Но любопытно то, что все они действуют именно в том регионе, в котором я находился. Там особая энергетика, совершенно особенные возможности.

Когда я вернулся в Дели, то попробовал использовать приобретенные гадательные способности на практике. Я сказал одному сотруднику экономического советника посольства: «Слушай, у тебя несчастье какое-то ожидается, судя по гадательным практикам…» У него утонул сын через неделю. На этом я прекратил свои гадательные эксперименты.

Ну, что еще было интересного. По вечерам монахи собирались в круг, пили чай перед сном, беседовали. Один говорил двустишие, следующий от него по кругу, против часовой стрелки, говорил двустишие с подковыркой к предыдущему, и так вот с шутками двустишие четыре-пять раз шло по кругу. В этих чаепитиях принимали участие человек пятнадцать-двадцать.

– Каково было назначение этих упражнений?

– Это способ развития логической мысли. Вы получаете силлогизм и должны либо его опровергнуть, либо поддержать, но с каким-то вывертом.

– То есть монахи применяют особые техники для поддержания интеллектуального уровня?

– Это в большей степени было обучением риторическим приемам ведения диспута, причем не только на религиозные темы, но на любые другие.

Почему не все монахи собирались на этот чай? Ведь община состояла из 40 братьев. Во-первых, не у всех мозги абсолютно одинаковы, во-вторых, в Тибете веками сохранялась единая численность населения – 2 миллиона тибетцев. На эти 2 миллиона положено 40тысяч высокообразованных людей, которые выполняют функции врачей, учителей, судей. Это интеллектуальная элита, причем элита, обеспеченная правовой защитой.

Когда человеку, который проходит в эту элиту, исполняется сорок лет, он выбирает мальчика 5-6 лет, определяет его психологические, психофизические свойства, умственные возможности и берет его в ученики. И до двадцати лет тот выполняет функции и слуги, и ученика. В 20 лет учитель дает ему возможность учиться у другого. И молодой человек идет к другому учителю, который раскрывает ему иной аспект учения, или преподает медицину, или что-то еще. И так до 40 лет он проходит 4-5 учителей, которые его готовят таким способом.

Кстати, про этих людей больше всего анекдотов ходило в Индии, примерно как у нас про армянское радио.

– Чем это вызвано, неодобрением стиля их жизни или чем-то еще?

– Нет, это вызвано тем, что вроде бы им разрешается все, и они могут все. «Я смотрю, идет мудрейший, на минуту отвернулся, поворачиваюсь – а на этом месте стоит осел». Примерно такие анекдоты.

В отношении со мной дело обстояло так. Поскольку я немножко выпендривался, потому что считал себя европейцем, то монахи решили меня приструнить. Причем делали это очень тактично. «Вы знаете, – говорят, – недавно у нас появился интересный анекдот. Идет мудрец. У него чалма белая и во-о-о-т такая большая».

А надо сказать, что большая чалма у них – показатель того, что человеку чем-то надо отличаться, раз мозгов нет. Мудрец в большой чалме – это человек, который себя относит к мудрым, не обязательно являясь таковым.

«И вот идет он и видит: сидит старый человек, мельник, осел ходит по кругу, крутит жернов. На шее у осла колокольчик. Подходит этот мудрец к мельнику и спрашивает: “Уважаемый, я понимаю, осел ходит, камень перетирает зерно в муку, но зачем ослу колокольчик?” – “О, мудрейший, ты понимаешь, я старый человек, иногда задремлю по привычке, но как только прекращается звон колокольчика, открываю глаза, прикрикиваю на осла, и он идет дальше, а я продолжаю дремать”. – “Понятно, уважаемый, а вдруг осел остановится и будет просто мотать головой, ничего не делая – ведь тогда колокольчик тоже будет звенеть?” – “О мудрейший, ну где мне взять столько денег, чтобы купить осла, который был бы таким же мудрым, как ты!” – ответил мельник». Вот и все. На этой посиделке они меня приняли в свой круг, пусть в качестве чужого. Я попробовал тогда на лепча изобразить какое-то стихотворение в ответ на это, они посмеялись немножко, в основном из вежливости.

Разумеется, не нужно идеализировать монастырскую жизнь. По четвергам или по пятницам, сейчас точно не помню, приносили в широких бамбуковых бочонках за спиной пиво. Я не знаю, из чего оно делалось, но было крепкое, как наша бормотуха, градусов 19. И на заднем дворе все потихонечку прикладывались к этому бочонку.

– Чем питались тибетские монахи?

– В основном рисом. Причем клали горку риса посредине стола, а вокруг этого риса ставили всякие приправы. Там была и рыба, и всякие червячки-паучки. Ты берешь рис и смешиваешь с приправами, и так остренько и нормально получается. Местные едят рис тремя пальцами. Китайцы, конечно, едят палочками.

Если тебя принимают как гостя, то стараются есть по-другому, а когда уже приняли в компанию, то едят при тебе как обычно. Там я впервые ощутил, что есть такое разделение на «свой-чужой». Все понимают, что этот человек не принадлежит к этому народу, и, в то же время, он не отчужден от него и от себя. Это состояние довольно интересное, потому что до этого я его переживал среди индусов. Индус будет все делать для тебя так, как будто ты его хозяин, но внутренне он тебя воспринимает как стоящего ниже себя.

– А что является пропуском через границу «свой-чужой»?

– Я приехал в эти края по рекомендации человека очень высокого ранга. Казалось бы, все просто: встретились два чиновника, ему была понятна причина моего приезда, более или менее авантюрная. Я был достаточно молод, мне было 30 лет. Не могу сказать, что я осмысливал все, что тогда делал. Это приходило потом, с опытом. Я даже иногда смотрел и не видел то, на что я смотрел. А в Индии «смотреть» и «видеть» – разные понятия. Монахи стали меня приучать к этому. «Вот посмотри на руку, – говорил один из них мне. – Ты ее не видишь, но ты на нее смотришь. Вот теперь я тебе расскажу значение, и ты будешь видеть. На лице 22 мышцы. Из них только одну ты не в состоянии изменить произвольно, сокращать ее по своему желанию. По ней ты можешь судить, насколько искренно человек к тебе относится». Причем обучение мое происходило ненавязчиво, по ходу дела. Мы могли при этом кишки зашивать у раненого, еще что-то делать. На меня эти поездки на границу, где происходил конфликт, очень сильное впечатление произвели. Я мертвого старался обходить подальше, а монах мне говорил: «Вот этого посмотри, живой он или нет». Хотя сам знает, что человек уже мертвый, кишки наружу вывалились. Главное, мне сначала казалось, что он издевается надо мною, потому что я боюсь всего этого. – «Ты убери кишки, и все приведи в порядок». Я ему в ответ: «Я же не в морге работаю!» А он отвечает: «Ты ничего не понимаешь! Это человеческое тело, у него было столько же желаний, сколько и у тебя, но они не осуществились. Помоги ему хотя бы уйти в том виде, который мы понимаем как приличный».

– Этическая сторона должна быть учтена.

– Да, обязательно, и это очень интересная вещь. Ее отмечал русский философ Н.Я. Данилевский в своей работе «Россия и Европа». Он писал о том, что, мол, нам говорят, что мы европейцы. Нет! Мы самостоятельная цивилизация. А раз мы самостоятельная цивилизация, то у нас и этические нормы отличаются от западноевропейских. Мы более альтруистичны по отношению к другим, чем европейцы.

Интересно, что то же самое мне объясняли тибетские монахи, только разговор шел о взаимоотношениях тибетцев и китайцев. Они говорили, что китайцы хотят полностью подчинить Тибет. В административном порядке пусть это делают, но не надо вмешиваться ни во что другое. Китайцы присылали в Тибет много отставных солдат для того, чтобы они заселяли эти края и здесь размножались. Но китаизация района так и не произошла: китайцы отсюда бежали. А непальцы спускались с гор и постепенно заселили практически весь Сикким. Непальское население в этом регионе растет очень быстро, а китайское – нет, хотя в самом Китае у них это хорошо получается. Почему так происходит?

  – Какова логика этой демографической проблемы? Видимо, причина лежит не в экономической, а в какой-то другой области?

  – Конечно! Это ландшафтно-культурная плоскость, это энергетика, которая связывает человека с тем местом, откуда он пришел и где он находится. Это архетип. И разрушить архетип очень трудно. Поэтому постепенно гурхи – это непальское племя – создают новое Косово на территории северных индийских провинций.

Причем это не значит, что весь Непал однороден, везде одна и та же благостная демографическая картина. На севере Непала не хватает женщин, там на трех-четырех мужчин приходится одна жена – то есть распространена полиандрия. Чуть южнее преобладают моногамные семьи. Встречается многоженство, хотя и редко. А в Пенджабе есть районы, где царит полигамия. Это вызвано какими-то местными демографическими процессами, которые длятся достаточно долгое время, так что возникла какая-то матрица, необходимая для существования в этой обстановке.

  – Вы понимаете архетип как матрицу?

  –   Как врожденную матрицу, генетически передаваемую.

  – Генетически или культурно передаваемую?

  – Оба фактора имеют значение, потому что они взаимосвязаны. Например, в Тибете считают, что люди, у которых ноги короче, чем туловище, всегда более упрямы. Упрямство – это психологическая характеристика. А соматические признаки – длину туловища и ног -можно передать только генетически. Если у женщины высоко посажены берцовые кости – это, как правило, средиземноморский антропологический тип. Эти женщины менее упрямы и более податливы. Опущенные к низу бедра – это уже совершенно другая характеристика. То есть антропология участвует в формировании каких-то психологических особенностей.

Если говорить о большой массе населения, которое уже психосоматически объединено и имеет общие языковые и исторические корни, то культура как бы дополняет и завершает эту работу. Кстати, самые интересные работы по этому вопросу, на мой взгляд, написаны Брониславом Малиновским.

  – В понятии архетипа заложены важные культурные и генетические характеристики целого народа, и в тоже время сегодня происходят процессы глобализации. Странам, возглавившим политическую глобализацию, не интересны отдельные национальности и этносы. К чему может привести столкновение национального и глобального?

  – Сегодня доминирующая сила – это европейская цивилизация. У Н.Я. Данилевского она определена как германо-романская. Доминировать она стала с XVI столетия, после того как произошло открытие новых морских путей.

Осознание себя единым народом в разных государствах Европы происходило не одновременно. На Соборе в Констанце в 1414 г. впервые обсуждался вопрос, какому народу называться нацией и какой нации ближе к Богу стоять.

Французы только при Наполеоне осознали себя единым народом. Когда государство ощутило себя в качестве внешнеполитической силы, тогда сложилось то, что называют французским народом.

В это время в России уже существовал русский народ, потому что после Куликовской битвы мы осознали не только свою государственность, а именно народность.

А англичане осознали себя народом после казни Марии Стюарт. Англия объединилась под идеей протестантской англиканской церкви, при этом государствообразующей нацией стали именно англичане, а не шотландцы, уэльсцы или кельты.

  – Это был выход народа из-под влияния католицизма?

  – Это был выход из-под европейского влияния. Испания и Португалия – католические страны, но они «национализировали» католицизм.

  – Католицизм какое-то время в Средние века контролировал всю Европу. Видимо, глобальная идеология вступает в конфликт с национальной идеей, в результате чего национальная идея преобразует, «переваривает» глобальную, придавая ей приемлемое национальное своеобразие.

  – В исламском мире сегодня происходит то же самое, но там «национализируют» ислам или под суннитским, или под шиитским флагом.

  – Станислав Иванович,Вы говорили ранее о роли архетипов в культуре народов Непала. Что можно сказать о роли архетипов у русских? Если изначально они были язычниками, то русская культура рождена уже в русле Православия…

  – В 970-е годы князь Владимир приглашает мусульман, иудеев, православных и католиков к себе в Киев и просит их рассказать о своей вере. Это период испытания вер. Говорят, что он избрал православие из-за красивого ритуала. Но он не на ритуалы смотрел, он свою нормативную этику сравнивал с теми, которые ему предлагали другие, и выбирал подобную своей. Поэтому навязывание православия было построено на поглощении язычества новой верой. Ведь когда мы говорим о русском православии, то надо понимать, что это не византийское православие. Если в Риме шла борьба против языческих верований с целью вытравить язычество вообще, то на Руси шла ассимиляция язычества для того, чтобы православие было превращено в нечто свое, приемлемое для народа, объединяющее народ. Поэтому, например, день Иоанна Крестителя до сих пор называется Иваном Купалой, а ведь сколько времени с языческих времен прошло – тысячелетия… И множество таких примеров можно привести! Возьмите «Сказание о граде Китеже» – языческое по сути, оно признано христианским и стало достоянием нашей культуры.

Н.Я. Данилевский первым в истории науки показал, что существуют какие-то психологические особенности, которые характеризуют именно цивилизацию. Интересно, что практически одновременно с ним о том, что мы не Европа, говорил и Ф.М. Достоевский. Видимо, такие идеи витали в воздухе. Эти мотивы звучат в «Дневниках писателя» Достоевского и особенно сильно в его письмах, которые недавно были опубликованы. Он пишет, что Париж – это идеальное устройство всего, Лондон – вообще вылизанное цивилизацией место, но разве можно там жить. Он дает эмоциональную оценку Европе, а Данилевский -рациональное объяснение различий между Западной Европой и Россией. У Сомерсета Моэма есть интересное произведение «Бремя страстей». Он, как известно, был не только писателем, но и разведчиком, и работал в Петербурге по линии британской разведки. Поэтому он отлично знал ситуацию. И Моэм пишет, что принято считать, что популярность «Русских сезонов» и «Русского балета Дягилева» на Западе -это заслуга исключительно таланта этого человека. На самом деле Сергея Дягилева стали специально превозносить в Европе, поскольку нужна была помощь России в войне против Германии. Это была попытка польстить государству на национальном уровне. Ведь политики манипулируют национальными чувствами так же, как и любыми другими. В рассказах «За китайской ширмой» и «Встреча с китайским философом» Моэм пишет о ритуальной, нормативной стороне разных цивилизаций и культур. Ритуал не только предназначен для создания единого настроения у большой массы людей, но и является институтом, с помощью которого выравниваются отношения между людьми.

  – Служит ли ритуал инструментом для построения диалога между культурами?

  – Ритуал, прежде всего, развивается для внутреннего потребления. Для внешнего потребления сейчас во всем мире навязан французский ритуал дипломатического протокола. Протокол и ритуал имею разное назначение. Поэтому, если на международные форумы приезжают священники, то они руководствуются инструкциями, полученными в МИДе своей страны, и выполняют дипломатическую, а не религиозную миссию.

После того как я пожил в монастыре в Тибете, у меня сложились хорошие отношения с Махаланобисом. Он приглашал меня на все свои переговоры с Д.К. Гэлбрейтом, с другими крупнейшими экономистами мира. Махаланобис был министром статистики Индии, у него были очень хорошие отношения с Джавахарлалом Неру, он познакомил меня с премьер-министром страны Индирой Ганди.

  – Как это произошло?

  – Он пригласил меня в свою резиденцию на чай. Мы сели за стол, и вдруг вошла Индира Ганди. Я не ожидал этого, конечно, вскочил со своего места. Она мне говорит: «Садитесь, садитесь». Сама села в угол. Стали мы пить чай. Махаланобис начал мне рассказывать, для чего он меня пригласил. Индира пила чай, слушала его, а потом улыбнулась и говорит: «То, что профессор Вам сказал, было сказано им не только от себя». И ушла. Такой была моя первая с ней встреча. После этого она стала меня приглашать для беседы в свой парламентский кабинет. Наши встречи были связаны с визитами А.Н. Косыгина и других наших деятелей в Индию. Косыгину я обязан был докладывать, с какой ноги Индира встала, о чем с ней лучше говорить. А она, в свою очередь, через меня тоже передавала какие-то вопросы. Я был таким посредником между ними. Она была абсолютно открытым человеком, предельно искренним в этих обстоятельствах, и это создавало возможности для совместной работы.  

  – Насколько Вам пригодились в дипломатической работе те навыки, которые Вы получили в тибетском монастыре?

  – Очень пригодились, хотя их не назовешь рациональным знанием. Было ощущение, словно внутри меня дополнительно включили какую-то интуицию. Это трудно передать словами. Когда встречаешься с человеком, первое впечатление запоминаешь, а затем уже начинаешь его анализировать. Первое впечатление гораздо более острое, чем последующие. Дальше уже возникают какие-то дополнительные раздражители, которые сильно меняют первоначальную картинку.

Монахи меня научили, что надо первое впечатление не отбрасывать, его надо хранить хотя бы в течение 2-3 встреч с человеком, если хочешь его изучить. Плюс ко всему – надо следить за теми мышцами его лица, которые сокращаются только в соответствии с его внутренними побуждениями.

  – Американские приемы воздействия на собеседника здесь не подходят?

  – Монахи научили меня, что легко стать американцем, но очень трудно чукчей. Это и есть ответ на вопрос, как этнос влияет на многонациональные компании, на стандартизацию мировой жизни, на глобализацию. Японская пресса сегодня полна исследований по этому вопросу, и они сводятся к тому, что этнические предрассудки становятся главным оружием в борьбе с глобализмом. Как-то я два месяца читал лекции в Японии по японскому национальному характеру – каждому ведь хочется знать, что о нем думают другие.

  – Кем были Ваши слушатели?

  – Это были студенты 4-го курса политического, языкового и археологического факультетов университета. Два раза приходилось читать лекции для управленцев, поскольку психологические особенности разных этносов очень сильно влияют на характер управления. Есть интересная работа американских японцев «Клан, каста и клуб», в которой они определяют особенности трех разных цивилизаций. Каста характеризует индийское общество, клан – китайское, а клуб – американское общество.

Если вернуться к проблеме глобализма, то в данном случае, наверное, можно увидеть конфликт между национальным и глобальным. Дело в том, что стандартизация идет по многим каналам. Самый главный путь проникновения в чужую культуру – это образование. Все учебники строятся по европейскому образцу, и философия преподается только та, которая разрабатывается в Европе. Местная философия даже в Индии и Китае почти игнорируется, не говоря уже о России. И философия становится таким же каналом для проникновения чужеродной идеологии, каким раньше было миссионерство.

Есть прекрасные восточные работы о становлении личности, в которых личность не рассматривается отдельно от человека. У нас же часто личность изучают как нечто совершенно автономное. Те же индийские и китайские буддисты совершенно иначе изучают психологию человека. Они подразделяют восприятие мира для себя, обработку воспринятого для передачи другим, и на то, что сохраняется от переданного другим в качестве опыта для себя. Это совершенно не похоже на подходы отечественных психологов. Наша психология полностью отошла от метафизики, от собственно философских начал. А восточная психология сохранила эту связь. Было бы замечательно, если бы и молодые российские психологи попробовали работать в этом направлении.

Интервью провел Александр Жигарьков

 «Психологическая газета: Мы и Мир» (№7[119]2006)